«Ложь стала разрастаться после Беслана»: интервью с Ольгой Алленовой

В своей книге Алленова пишет о том, что увидела лично, выстраивает хронику событий, освещает ход расследования и рассказывает, как живут родственники погибших сейчас. «Форпост» — не из тех книг, которые можно порекомендовать любому человеку, не зря на книге стоит гриф «18+». При этом хорошо, что такая книга есть — тому, кому необходимо разобраться в том, что произошло в Беслане в том страшном сентябре, есть к чему обратиться. 

Мы поговорили с Ольгой о том, что значит написать книгу из точки травмы, как реагирует культура на трагедию и что может сделать государство для родственников погибших сейчас.

С момента Бесланской трагедии прошло 15 лет. Почему вы написали эту книгу именно сейчас? 

Я не собиралась писать эту книгу. 15 лет прошло, и вроде бы все уже сказано. Мои коллеги из Новой газеты очень много писали про Беслан, и мы (Коммерсант – прим. интервьюера) писали . Даже не было мысли, что кому-то что-то может быть непонятно. Но в марте написал Феликс Сандалов, главный редактор Индивидуума, и спросил, могу ли я написать к пятнадцатилетию книгу. Я сказала, что подумаю, но у меня было четкое желание отказаться. Я даже с друзьями советовалась. Думала, что не потяну. Для меня очень эмоционально сложно все это вспоминать. Я все это, наверное, загнала глубоко внутрь, весь этот опыт, потому что трудно было с этим жить. Когда он спрятан где-то глубоко внутри, вроде как-то и ничего. В итоге, думала-думала и, по-моему, только в апреле, в конце апреля, я написала Феликсу – давайте я попробую. 

И знаете, почему я решила все-таки написать? Я пообщалась с несколькими молодыми людьми, им было каждому где-то от 16 до 33, это были студенты, школьники. Я вдруг поняла, что они вообще не знают об этой трагедии ничего. Меня это поразило. Один парень мне сказал: «Ну, вы знаете, сейчас я аспирант, а тогда был только школьником, и эта трагедия как-то прошла мимо меня. Я помню, что был Беслан, помню какие-то кадры по телевизору, но что там произошло, я в это не вникал сильно». 

Поколение наших детей выросло, но мы им ничего не рассказали, они ничего не знают о том, что было. Я противник того, чтобы скрывать, прятать эту правду. Мы каждый раз наступаем на одни и те же грабли, входим в какой-то порочный круг. 

Мне кажется, чтобы это не повторилось, Бесланская трагедия должна быть осмыслена. Она должна быть прожита каждым, должна быть проплакана. Должна быть сделана работа над ошибками. Должно быть покаяние, должен быть какой-то честный и откровенный разговор на эту тему. 

Все это вместе стало причиной, и я решила попробовать. Я скажу честно, я откладывала до последнего — издательство подтвердит, они вообще не ожидали, что я в итоге ее напишу. Я села писать в середине июня, и в конце июня только сдала. Я писала ее круглосуточно и не спала. Я не могла бы писать по два часа в день. Это было, как мощная психотерапия. Я села, все вспомнила, подняла какие-то свои статьи и все это разом переработала и написала разом, потому что очень больно было писать. 

Мне было очень тяжело потом, после. Я сдала книгу и поняла, что вдруг вообще перестала спать. Я очень на все нервно реагирую, очень был сильный стресс после книги. Мне даже пришлось на время уехать из России, из Москвы, в горы, без связи. Я поняла, что мне это (написание книги — прим. интервьюера) было нужно. Это такое проговаривание боли, такое осмысление опыта, которое…

Я думала, что я уже это прожила внутренне, в душе, а получается, что нет, потому что после этой книги я по-другому, нет, не по-другому, а как бы это сформулировать… У меня появилось ощущение, что я сделала что-то важное – и для себя, и для других. Я не знаю, как это проанализировать, но это так. 

Вы сказали, что работа над книгой была похожа на психотерапию. Стало ли вам легче после написания книги?

Легче не стало. Это слишком большая все-таки травма. Понимаете, легче не становится, потому что не было честного анализа, разбора этой трагедии со стороны властных структур, не завершено расследование, очень много вопросов осталось без ответов. Это ощущение такой недосказанности, незавершенности, обиды даже — за то, что это все так было страшно, тяжело и до сих пор нет правды. От этого не легче. 

Первой вышла ваша книга, затем вышел фильм Новой газеты, Юрий Дудь снял документальный фильм. Означает ли это, что в обществе созрел запрос на разговор о Бесланской трагедии, на ее осмысление? 

То, что моя книга вышла первой – случайность. Новая газета начала делать фильм гораздо раньше меня. Будет ли какой-то разговор, обсуждение – я не знаю. Понимаете, в разговоре и обсуждении должно быть две стороны, а здесь только одна. 

Мне бы очень хотелось, чтобы было, может, даже не общественное обсуждение, так как оно уже было и продолжалось долго — многие в общем-то знают, что там произошло. Мне бы хотелось, чтобы именно власть изменила свою позицию по этому вопросу. В конце концов, за 15 лет не закрыто расследование, его необходимо довести до конца. 

Нужно разрешить матерям Беслана знакомиться со всеми материалами, нужно обсуждение деталей этого дела. Есть просто официальная версия – было так и так, и все. А под спудом копошатся вопросы, недоверие, страх, все это нарастает. То есть, как нужно открывать архивы по советским репрессиям и говорить правду, так же и здесь, по Беслану, нужна полная правда, нужно покаяние, нужно просить прощения у этих людей. Это должно быть публичное общественное дело. 

По канонам журналисткой этики считается, что описывать предмет необходимо сухо и беспристрастно. Ваша книга не такая — в ней очень много личного, она не похожа на журналистский материал. 

Я не подходила к книге как к журналистскому материалу. Когда я пишу в Коммерсанте, я понимаю, что нужно стараться уходить от упоминания личных переживаний. Это может прорываться — в описаниях событий, людей, но я не буду описывать там, как мне плохо, что я чувствую — это не принято в журналистике. Здесь же я все это описала, то есть абсолютно все свои чувства, ощущения. Во-первых, это мне было самой важно. Во-вторых, мне показалось, что я через них лучше донесу историю до людей. 

Когда человек читает через призму автора, через его чувства, его боль, его переживания, он это видит по-другому. Мне не хотелось, чтобы это был сухой текст: случилось то-то, погибло столько-то, вопросов столько-то, и всё. Мне хотелось, чтобы люди почувствовали боль этих матерей, которые пятнадцать лет добиваются правды. У меня всегда ком в горле, когда я их вижу, когда я с ними говорю. У меня такое чувство вины перед ними за то, что мы как общество не добились этой правды для них. Мне хотелось, чтобы люди это тоже почувствовали. 

В эти дни о Беслане говорят как о поворотной точке, которая изменила страну. Согласны ли вы с этим? Как изменилась Россия после Беслана?

Я пишу об этом в книге. В Беслане было много вранья, и как-то получилось, что мы это проглотили, мы это приняли. Я говорю в целом — мы как общество. Как журналисты мы об этом писали, но в целом общество с этим [с официальной версией событий] согласилось. Вранья становится все больше и больше. 

Я понимаю, что теперь у людей, у общества не осталось доверия к официальным версиям, они все время ищут какие-то альтернативные. Отправной точкой для этого стал Беслан. До того были Курск и «Норд-Ост», но историю с Курском можно как-то объяснить военной тайной, а в случае с «Норд-Остом» было много сюжетов, больше открытости. Трагедия Норд-Оста растворилась в большой Москве, а Беслан не растворился, потому что осетины — маленький народ, почти у всех родственники пострадали, она локализована, сконцентрирована. 

Мы четко помним, что ложь стала разрастаться именно после Беслана. Политика государственной недосказанности, недоговоренности стала постоянно практиковаться. Люди это поняли, и, на мой взгляд, это самое страшное последствие Беслана. Когда люди в каждом регионе думают, что они не защищены и государство не обеспечит им безопасность, а главное, что оно им не скажет правду. Это очень опасно. 

Вы посвятили книгу памяти Максима Ковальского, бывшего главреда Коммерсантъ-Власть. Почему именно ему? Какое он имел к ней отношение?

Он имел отношение ко всей моей журналистской работе, он научил меня писать так, как я пишу, и быть в профессии тем, кто я есть. Я начала писать тексты в его журнал еще в 2000-м, кажется, году, и поначалу он и Ника Куцыло их редактировали, но постепенно эта необходимость отпадала, я училась у них чистому письму, если можно так выразиться, и грамотной расстановке акцентов. Он научил меня особому отношению к слову. Словом можно выразить все. Оно нам дано для того, чтобы не есть друг друга, а договариваться. 

И еще он умел быть добрым, умел прощать тех, кто причинил ему зло. Я этого поначалу не понимала. Теперь это для меня такая высота, до которой надо расти в своей духовной жизни. Вообще я много могу про Макса говорить. В последнее время, когда он уже сильно болел, мы несколько раз созванивались и часами говорили по телефону. Это такая родная душа.

Некоторое время назад в литературном сообществе, с подачи писателя Алексея Поляринова, разразилась дискуссия: должна ли российская культура осмыслять недавние трагедии, какое время должно пройти после этого? В том числе сетовали, что книг и фильмов, посвященных Беслану, практически нет. А как считаете вы? 

Я как раз хотела сказать, что было довольно много книг, на мой взгляд. Например, Новая газета, у них была книга «Корпункт в Беслане». У них действительно был корпункт в Беслане, они провели невероятную работу, они тщательно, досконально расследовали эту трагедию. Была книга «Плакал дождь холодными слезами» — она потрясающая. Замечательный «Огненный шар» Мурат Кабоев написал, бесланский журналист. Она про судьбы людей, про эту трагедию, очень честная, бесстрашная книга. Была книга «Дети Беслана», она с элементами художественности, там не очень понятно, что автор добавил от себя, но она тоже хорошо очень написана. Книги были. 

Что касается фильмов, я вообще всегда считала, что нам нужно кино про нас самих, про нашу историю, про наши трагедии, про наше прошлое, про наше настоящее. Только честные. Не пропаганда, которой у нас сейчас стали много делать, а именно правдивое, честное кино про судьбы, про людей. 

Я спрашивала одного известного актера, почему у нас нет такого кино. Он мне сказал: ну кому это надо, кто на это даст деньги? А государству это неинтересно. Все упирается во власть, в чиновников, если они не хотят правды, то откуда такое кино появится? Если оно появится, то это будет западная какая-то история, а у отечественного кинематографа нет на это денег. 

То есть вы считаете, что просто нет честных фильмов, а не культура не готова или народ не готов? 

Я думаю, наш народ ко всему готов, гораздо к большему готов, чем мы сами думаем. Как это он не готов, к чему он не готов? Есть жизнь, есть смерть, есть страдание, есть боль, есть война, есть теракты, есть трагедия. Все это существует, хочешь ты это видеть или нет. Можно всю жизнь не ходить на кладбище к друзьям или к родственникам, а все равно в конце жизни там оказаться. Это такая реальность. 

Я считаю, что наоборот, когда общество это проживает, когда оно понимает, что произошло, когда оно понимает, что те, кто виновен, понесут наказание и будет честное разбирательство, что будут наказаны все, кто либо виновен, либо по халатности что-то допустил, то у людей будет ощущение безопасности и они будут знать, что в следующий раз такого не произойдет. Это наоборот способствует безопасности, общество к этому как раз готово и хочет этого, на мой взгляд. 

Как вы сами справлялись с травмой? Как вы перенесли этот ужас?

Я уехала четвертого числа из Беслана на море. У меня до этого была двухнедельная командировка в Чечне, там были выборы. Там я просто физически устала, а вот после Беслана я просто была раздавлена абсолютно, морально, по-всякому. Я вообще не понимала, как дальше жить. Я уехала, но мне это не помогло. Нельзя просто перечеркнуть, перевернуть страницу, забыть, сделать вид, что этого не было. Это не работает. Все равно эта боль, эта травма сидит внутри и ее нужно проговорить, ее нужно прожить. 

Я не могла про это говорить вообще, все 15 лет я говорить про это не могла. Последние годы я даже не могла писать колонки к годовщине, просто не могла физически. Меня так потом плющило, что я неделю лежала и приходила в себя. Это все как-то глубоко живет, подавляется. 

Ты пытаешься от этого убежать, спрятаться, а оно все равно настигает. Эта боль потом проявляется, сны приходят. Она проявляется в ощущении тревоги и тревожности, такой тревожный синдром, когда ты не доверяешь своему государству, когда ты всего боишься. Все это неправильно. Поэтому очень нужно это прорабатывать, про это говорить. 

Я в итоге только через пятнадцать лет поняла, что мне было важно это именно описать, все, что я помню, все, что я видела, все, что я пропустила через себя. Рассказать об этом. Если я об этом могла рассказать словами кому-то: друзьям, маме, детям, — я бы, наверное, с этим справилась раньше. Но я вообще не могла про это говорить. Мне до сих пор говорить тяжело. Мне каждое интервью дается очень тяжело, писать мне гораздо легче. Ну как легче, не легче, но, когда это более размеренный процесс, когда ты сидишь, думаешь, вспоминаешь, плачешь, но ты сам с собой. Этого никто не видит, не слышит. Я такой человек, наверное, интроверт, мне так легче. 

Если представить себе идеальную ситуацию, какие шаги могли бы предпринять власти, чтобы хоть немного исправить ситуацию? 

Должно быть завершено расследование. Оно должно быть честным, к нему должны иметь доступ потерпевшие, все, кто как-то связан с этой трагедией. Это первое. Должен быть анализ — кто виноват, почему произошло вот так, почему столько жертв. Должны быть ответы на все вопросы, которые задают женщины Беслана, а их много. 

Нужна непременно реабилитационная программа для потерпевших, потому что очень много боли, непонимания, обиды, и все это люди очень тяжело переживают. Не работают психологи, нет никаких поездок, в какие-то места на море, в санатории. Чтобы была конкретная федеральная программа работы с жертвами терактов. Еще нужна программа для работы в целом на Кавказе, которая позволяла бы интегрировать молодежь, подростков, молодых людей в российское поле. Люди, которые выросли на войне, они не чувствуют себя частью России, у них тоже внутри травма, агрессия и необходимо их тоже реабилитировать. Я вообще считаю, что нам в стране, в каждом регионе нужны такие программы реабилитационные, потому что очень много социально незащищенных детей, бедных, униженных, избиваемых родителями, живущих с пьющими родителями, которые не видят вообще ничего в жизни кроме боли, обиды, нищеты. 

Знаете, есть теория разбитых окон (теория американских социологов Дж. Уилсона и Дж. Келлинга: «если в здании разбито одно стекло и никто его не заменяет, то через некоторое время в этом здании не останется ни одного целого окна» – прим. интервьюера), это все приводит к тому, что человек не дорастает до чего-то большего. Нужно, чтобы люди, дети из разных регионов ездили в другие регионы, чтобы они общались с разными детьми разных культур, вероисповеданий, разных национальностей, чтобы они понимали, какая это огромная, большая, разная страна — и это хорошо, это здорово. Нельзя замыкаться в рамках только своего аула, своих представлений о жизни.

После выхода книги к вам приковано особое внимание. Что вы чувствуете по этому поводу? 

Я вам скажу честно, я не была готова к такой публичности, ко всем этим интервью. Я вообще не публичный человек, мне это все тяжело дается. Я не люблю ходить в телеэфиры, радиоэфиры, это все не мое. Я не совсем красиво и правильно говорю, пишу я неплохо, а говорю так себе. Я не всегда могу сформулировать мысль быстро, теряюсь, чувствую себя неловко. Я попросила издательство дать мне передохнуть, я не могу каждый день давать по два интервью, просто физически не могу. Я отчасти поэтому и уехала сейчас из Москвы. 

Мне очень тяжело, у меня внутри эта травма, мне с ней жить тяжело, и, когда я об этом все время говорю, с разными людьми, я не могу достичь какой-то точки опоры, точки равновесия. Тем более, люди все разные, вопросы задают совсем разные, и на некоторые из них мне больно отвечать. Я журналист, я, конечно, не могу совсем отказываться от комментариев, но я постараюсь по максимуму не быть публичной. Надеюсь, мы с издательством договоримся. Я и раньше давала интервью — и по северному Кавказу, и по социальным темам. Мне кажется, если ты написал книгу, люди смогут ее прочесть – и там все есть.

31 августа 2019 

Разговаривал — Максим Мамлыга 

Обратная связь — editor@podpisnie.ru